В июле 1962 года Ричард Меримэн провёл следующее интервью с Мэрилин Монро. Текст ниже демонстрирует только ответы Мэрилин в течение интервью. Оно было опубликовано в очередном выпуске журнала "Лайф" 3 августа 1962 года под заголовком "Мэрилин Монро изливает свою душу"

   Иногда, накинув платок и плащ, без макияжа, я выхожу за покупками, а заодно прогуляться или просто взглянуть на прохожих. И, знаете, всегда появляются какие-нибудь подростки, доброжелательные и острые на язык, которые говорят: «Эй, одну минуточку, вы знаете, кто это, мне кажется?!». Они выстраиваются в хвост. И я не против. Я понимаю, им надо просто убедиться, что я реальное существо. У этих ребятишек расцветают лица, они в восторге: «Вот здорово!» – и ждут, не дождутся, когда смогут рассказать о нашей встрече своим дружкам. А какой-нибудь старик скажет: «Постойте, я позову свою жену». Словом, эта встреча меняла все их первоначальные планы на день.

   По утрам, стоит мне появиться в дверях, мусорщики, проходящие по 57-й стрит, говорят: «Мэрилин, привет! Как Ваше самочувствие сегодня?». Для меня это честь, и я люблю их за это. А рабочие, когда я прохожу, начинают свистеть. Сначала просто потому, что вот, мол, девушка-блондинка и вроде недурно сложена, а потом восклицают: «О Боже, да это же Мэрилин Монро!». И, вы знаете, в такие минуты как-то радостно, что люди знают, кто ты, радостно, что ты для них что-то значишь.

   Не могу объяснить, но я каким-то образом чувствую, что они понимают: я искренна с ними, всегда приветствую их и желаю добра. А они, со своей стороны, думают: «Как здорово, а ведь такое может случиться и со мной».

   Но когда ты знаменита, то порой сталкиваешься с людьми и в ином, более остром плане. Ведь слава вызывает зависть. Некоторые думают: кто она, собственно, такая, что она из себя мнит, «эта Мэрилин Монро». Им кажется, что моя известность дает им право подойти и сказать всё, что вздумается, не заботясь о том, что это, быть может, тебя оскорбляет, как будто ты вроде как вещь.

   Однажды я искала для покупки дом и остановилась у здания, которое меня заинтересовало. Из дома вышел мужчина и очень вежливо и приветливо сказал: «Минуточку, я хочу, чтобы вы встретились с моей женой». Вот, а она вышла и говорит: «А ну-ка выкатывайтесь с моего порога». Как часто приходится сталкиваться с непонимающими тебя людьми.

   Взять хотя бы некоторых актёров или режиссёров. Обычно они не высказывают свое мнение, а торопятся сообщить его в газету – от этого им больше толку. Знаете, если обругают в лицо, это не произведёт большого эффекта. Все, что я могу сказать в ответ: буду рада с вами больше не встречаться. А вот если в газету – это уж от одного побережья до другого и на весь мир. Я не могу понять, почему бы людям не быть немного подобрее друг к другу? Мне не хочется так думать, но боюсь, что в основе этого очень много зависти. Всё, что я могу сделать, это остановиться и сказать себе: «Со мной все в порядке».

   Например, вы, наверное, читали, что один актёр сказал: «Поцеловать Мэрилин – все равно, что поцеловать Гитлера». Так вот, я считаю, что это его проблема. Если мне приходится играть с кем-то, кто испытывает ко мне такие чувства, я вынуждена включать своё воображение: «Долой его. Да здравствует моё воображение. Он просто не существует».

   Популярность имеет одну особенность: чем значительнее, или, наоборот, чем проще люди, тем больше благоговеют перед тобой. Они не считают себя вправе быть с тобой агрессивными или грубыми. Ты можешь встретить Карла Сандберга, и он будет рад тебя видеть, захочет узнать, как ты поживаешь, и ты ответишь ему тем же. Он никогда не подведёт. Или можешь встретить просто рабочих, которых интересует твоя работа. Стараешься объяснить так, чтобы не разочаровывать и не уверять их, как будто это нечто невозможное. Они смотрят на тебя как на что-то весьма отдалённое от их повседневной жизни. Кажется, это называют областью развлечений или уходом от будничного мира.

   Иногда это немного огорчает. Хочется встречаться с людьми как с равными. Приятно быть предметом фантазии людей, но не менее приятно, чтобы тебя признавали такой, какая ты есть в жизни.

   Я не рассматриваю себя как вещь, но знаю, что многие относятся ко мне именно так. В том числе одна солидная корпорация – я её не назову. Если в моих словах почувствуют обиду, то это так и есть. Иногда мне кажется, что у меня уйма хороших друзей и вдруг – кто бы мог подумать – я наталкиваюсь совсем на другое. Они сообщают о тебе Бог знает что в прессу, рассказывают своим друзьям разные сплетни – как это обидно.

   Конечно, все зависит от того, с кем имеешь дело, но порой меня приглашают, чтобы придать больше блеска какому-нибудь ужину, как музыканта, который что-нибудь пробренчит на рояле после застолья, и я понимаю, что приглашена я, но не как я. Так, нечто вроде антуража.

   Когда мне было пять лет – мне кажется, уже тогда я захотела стать актрисой – я обожала играть. Мне не нравился мир вокруг меня, он был довольно мрачным, а мне нравилось играть в «дом», где я создавала свою обстановку, воображала какие-то ситуации, иногда выходящие за «стены» этого «дома», и если ребята были склонны к фантазии, я им внушала: «Представьте, что вы такие-то и такие-то, а я такая-то – разве это не интересно?». И если они говорили: «О, да!», я предлагала: «Ты будешь лошадью, а ты...». Это была игра, точнее игры. И вот, когда я услыхала, что играть – значит быть актрисой, я сказала себе: хочу быть актрисой, чтобы играть. Лишь позже с возрастом я узнала, что же такое актёрская игра, сколь трудной она может оказаться.

   Кое-кто из моих приёмных родителей, чтобы избавиться от моего присутствия в доме, отправлял меня в кино, там я просиживала с утра до позднего вечера, одна в первом ряду перед огромным экраном, и хоть в руках у меня не было леденцового петушка, мне это нравилось. Мне нравилось всё, что двигалось мимо меня, ничто не ускользало от моего глаза.

   Когда мне исполнилось одиннадцать лет, мир, прежде закрытый для меня, – так, во всяком случае, мне казалось, – вдруг приоткрылся. Даже девочки стали проявлять ко мне внимание – «С ней имеет смысл общаться», считали они. Мне предстоял длинный путь пешком в школу – две с половиной мили туда и две с половиной обратно; это было сплошное удовольствие. Каждый шофёр сигналил, рабочие, спешащие на работу, махали мне, и я отвечала им тем же. Мир стал дружелюбным.

   Мальчики-разносчики газет собирались у дома, где я жила и часто «висела» на какой-нибудь ветке в простой рубашке – тогда такие рубашки не ценились, я мечтала о настоящем свитере, но это было недоступно для меня. Так вот, они на своих велосипедах окружали дерево, с которого я свисала, как обезьяна. Спускаться я как-то стеснялась и лишь придвигалась, срывая листья, ближе, чтобы поговорить и послушать, не больше. Иногда мой веселый громкий смех вызывал тревогу у приёмных родителей, им казалось, что это истерика. Но уж очень неожиданной показалось мне свобода; я спрашивала у мальчиков разрешения покататься на велосипеде, и они отвечали – «конечно», тут я начинала кружиться вокруг дома, громко сигналя и радуясь встречному ветру, а мальчишки стояли и терпеливо ждали моего возвращения. Мне нравился ветер. Мне казалось, он ласкает меня.

   Однако все это было палкой о двух концах. Тогда же, когда мне открылся мир, я поняла, что люди легко преступают границы дозволенного и становятся более чем дружественными, рассчитывая на очень многое за очень малое.

   Когда я стала старше, то стала посещать Китайский театр Граумана и даже пыталась оставить там свои следы в цементе. «О, – говорила я себе, – мои ноги слишком велики, поэтому не получается». И когда, много позже, я наконец погрузила свою ногу в мокрый цемент, возникло странное чувство. Я поняла, что это означало для меня: всё возможно, почти всё.

   Меня всегда поддерживали творческие устремления. Чувствуя себя актрисой, я получаю истинное удовольствие от момента, когда сыграла «в точку». Мне кажется, что у меня всегда было слишком много фантазии, чтобы быть просто домохозяйкой. И кроме того, мне надо было на что-то жить. Скажу откровенно, меня никто никогда не содержал. Я всегда сама содержала себя. И всегда гордилась тем, что живу на собственный счёт. Лос-Анджелес был моим домом, и когда мне говорили: «Езжайте домой», я отвечала: «А я дома».

   Впервые я ощутила себя знаменитой, когда, подвозя кого-то в аэропорт, увидела там, на фасаде кинотеатра, сверкающее огнями своё имя. Я остановила машину немного поодаль, не отважившись приблизиться, и первое, что я сказала себе: «О Боже, кто-то совершил ошибку». Но всё-таки оно было там – моё имя, высвечивающее огнями. «Вот оно как», – подумала я. Всё это было так странно для меня, ведь на студии твердили: «Помните, вы не звезда». И вот мои буквы засверкали всё-таки в лучах огней.

   И мне на самом деле пришла в голову мысль стать звездой, или чем-то в этом роде, для журналистов, я имею в виду мужчин, а не женщин, тех журналистов, которые брали у меня интервью и были ко мне добры и благосклонны. Кстати, эта часть прессы, я говорю о журналистах-мужчинах, если у них нет личных претензий ко мне, всегда очень приветлива и доброжелательна ко мне. Они говорили: «Знаете, вы единственная звезда», и когда я переспрашивала: «Звезда?» – они смотрели на меня как на помешанную. Я думаю, именно они и заставили меня поверить, что я знаменита.

   Помню, когда я получила роль в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок», Джейн Рассел – она была брюнеткой в этом фильме, а я блондинкой – получила 200000 долларов за свою роль, я же получала свои 500 долларов в неделю, что, тем не менее, было для меня весьма значительно. Она, кстати, очень хорошо относилась ко мне. Правда, я так и не смогла получить отдельную уборную и в конце концов заявила, что имею на это право: «Смотрите, я блондинка, а ведь фильм – "Джентльмены предпочитают блондинок"...». На что они продолжали твердить: «Вы не звезда». – «Да, – возражала я, – но блондинка здесь только я».

   Хочу сказать, что если меня признают звездой, то это заслуга народа, который увидел меня такой. Не студия, не какая-то персона, а народ. Это отклики, присланные на студию, – почта болельщиков. Когда я появлялась на премьере или на выставке, люди хотели встретиться со мной. Все бросались ко мне, а я в испуге оглядывалась, чтобы посмотреть, кто там сзади меня, и шептала: «О Боже!». Я была перепугана до смерти. У меня возникало ощущение – оно появляется еще и сейчас, – что я кого-то обманываю. Я не знаю кого, быть может, саму себя.

   Я всегда чувствовала, даже в самой маленькой сцене, такой, например, как войти и сказать «Привет!», что зритель должен получить то, что он ожидал получить за свои деньги, и моя обязанность отдать ему всё лучшее, на что я способна. Иногда, играя в сценах очень значительных по смыслу, у меня появляется желание стать просто уборщицей. По дороге на студию, проезжая мимо них, я говорю себе: вот кем бы мне следовало быть. Вот это моё призвание. Наверное, все актёры через это проходят. Вам не только хочется играть хорошо – вы просто обязаны играть хорошо.

   Знаете, если говорить о нервозности, то мой учитель Ли Страсберг, когда я ему сказала: «Не знаю, что происходит со мной, но я немножко нервничаю» – ответил: «Когда вы перестанете нервничать, откажитесь от актёрской работы, нервозность свидетельствует о способности чувствовать».

   И борьбы с застенчивостью тоже в каждом актёре больше, чем можно себе представить. У каждого из нас внутри цензор, диктующий, до какого уровня позволено идти, как ребёнку в игре. Я знаю, многим кажется, будто мы выходим и всё как-то само собой получается. А ведь это настоящая борьба. Я принадлежу к числу самых нерешительных людей. Мне действительно приходится многое преодолевать в борьбе.

   Актёр – не машина, сколько бы не утверждали обратное. Творчество начинается с человечности, а раз вы человеческое существо, значит, бываете веселы, больны, взвинчены – что угодно. Как любой живой творческий человек. Мне бы хотелось лучше себя контролировать, чтобы было немного легче, когда режиссёр говорит: «Одна слеза, прямо сейчас, чтобы вытекла именно одна слеза». А у меня выступили две, потому что я подумала: «Да как он смеет!».

   Гёте утверждал, что талант требует уединения. И это в самом деле так. Не все понимают, что актёр нуждается в уединении. Вы как бы оберегаете в себе ряд секретов, которые открываете людям только во время игры.

   Но каждый из сидящих в зале всегда чего-то требует от вас. Каждому хочется оторвать от вас что-то только для себя. Не знаю, отдают ли они себе отчёт в том, что просто разрывают вас на части: рррр – сделай это, рррр – сделай то. А вам хочется оставаться неприкасаемой, неприкасаемой и на своих ногах.

   Я прихожу к выводу, что, когда ты знаменит, любую твою слабость преувеличивают. Киноиндустрия должна действовать как мать, чей ребёнок вдруг выбежал на дорогу перед машиной. А она, вместо того чтобы обнять ребёнка, его же и наказывает. Вам, например, нельзя схватить насморк! Я хочу сказать, администраторы могут простуживаться и вечно сидеть дома, сообщая об этом по телефону, но пусть посмеет только актёр схватить насморк или грипп… Знаете, никто не чувствует себя хуже, чем заболевший актёр. Я бы хотела, чтобы кто-нибудь попробовал играть с высокой температурой и вирусной инфекцией. Я не принадлежу к актрисам, которые являются на студию только в порядке дисциплины. Это не имеет ничего общего с искусством. Я хотела бы стать более дисциплинированной в своей работе, но только с пользой для актёрского творчества, а не во избежание дисциплинарных выговоров от администрации киностудии. В конце концов, я не в военном училище. Предполагается, что это храм искусства, а не фабричное заведение.

   Чувства, помогающие мне играть, заставляют и соответственно реагировать. Ведь актёр – чувствительный инструмент. Исаак Штерн заботится о своей скрипке. Что было бы, если бы каждый ударял по его скрипке?

   Вы обратили внимание, в Голливуде, где добывались миллион и миллиарды долларов, нет никаких памятников и музеев – я не считаю след ноги в Китайском театре Граумана памятником, хоть это когда-то и оказало на меня эмоциональное воздействие. Нет, никто ничего не оставил. Они хватанули, утащили и удрали – те, кто заработал миллионы, а не те, кто работал.

   Знаете, у многих есть свои проблемы, самые неожиданные, которыми не очень- то хочется делиться. Но одну из мои проблем не скроешь – мои опоздания. Полагаю, люди воспринимают причину моих опозданий как своего рода высокомерие, а я считаю, что это противоположность высокомерию. Я вовсе не чувствую себя участницей этого большого американского бега, - надо торопиться и идти быстро только если на то есть причины. И главное, я хочу, придя на съёмки, показать хорошую игру, во всяком случае всё, на что способна.

   Мне часто приходилось наблюдать, как многие приходят вовремя, но ничего не делают, просто сидят и потихоньку болтают о светской жизни. Кларк Гейбл сказал обо мне: «Когда она здесь, она здесь. Она здесь вся. Она здесь, чтобы работать».

   Для меня было честью получить приглашение на торжественный вечер по случаю дня рождения президента в Мэдисон Сквер Гарден. Зал сразу смолк, когда я стала петь «Счастливого дня рожденья», как если бы у меня вдруг показалась из-под юбки комбинация или что-нибудь в этом роде. Тогда у меня мелькнула мысль: «О Боже, а что если за этим последует гробовое молчание…».

   Хотя вот такое полное молчание со стороны публики в то же время как-то согревает. Это как объятия. В такой момент думаешь: «О Господи, спою эту песню, если это последнее, что мне предстоит сделать и для всего народа». Помню, подойдя к микрофону и посмотрев вверх и вокруг себя, подумала: «Вот где я была бы, на одной из этих стропил под самым потолком, уплатив свои два доллара за вход».

   За пением последовал какой-то приём. Я была со своим бывшим свёкром Исидором Миллером и, видимо, совершила ошибку, когда меня представили президенту. Вместо того чтобы поздороваться с ним, я сказала: «Это мой бывший свёкор, Исидор Миллер. Он приехал сюда как иммигрант – ему 75 или 80 лет – и я подумала, что это будет одно из величайших событий в его жизни, о котором он будет рассказывать своим внукам…» и всё такое. А следовало сказать просто «Здравствуйте». Но свою песню я уже исполнила, так что, думаю, на эту неловкость никто не обратил внимания.

   Я должна констатировать: слава обременительна. Конечно, не могу сказать, что мне неприятно это бремя – быть привлекательной и сексапильной. Неприятно лишь то, что может этому сопутствовать, как в случае с мужчиной, который хотел показать мне дом, а жена его сказала: «Катись с моего порога». Мне кажется, красота и женственность лишены возраста, а привлекательность (хотя мои слова и не понравятся владельцам фирм) не может быть создана искусственно. Настоящая привлекательность всегда проистекает от женственности. Считаю, что и сексуальность привлекательна только когда она естественна и спонтанна. Вот почему многие не достигают желаемого. Мы все, слава Богу, рождаемся сексуальными существами, но жаль, что многие разрушают и презирают этот естественный дар. Искусство, подлинное искусство, исходит от него, и многое другое тоже.

   Я никогда не понимала выражения «символ секса». Я всегда считала символами какие-то предметы. То-то и печально, что секс-символ становится вещью. А мне противно быть вещью. Но если уж мне суждено быть символом, то лучше быть символом секса, чем чего-либо другого.

   Многие девушки хотят походить на меня. То ли студии их на это толкают, то ли это их собственная идея. Но, увы, им не хватает… Можно гадать, чего им не хватает... То ли внешних данных, то ли внутренних. Нужна золотая середина.

   Все мои приёмные дети несут на себе груз моей славы. Иногда им приходится читать ужасные вещи обо мне, и я волнуюсь, не оскорбит ли это их. Я говорю им: «Не прячьте таких вещей от меня, лучше сразу задавайте вопросы, и я на них отвечу. Не бойтесь спрашивать. В конце концов, я поднялась с самого низа».

   Я хочу, чтобы они знали жизнь не только такой, как их жизнь. Я рассказывала им, например, что за пять центов в месяц мыла по сто тарелок, а дети удивлялись – сто тарелок! А я говорю: «И не только мыла, а перед тем счищала с них объедки, потом ставила на подставку, где с них стекала вода. Но, слава богу, мне не приходилось их ещё и вытирать».

   Дети отличаются от взрослых. Вы знаете, когда взрослеешь, то порой появляется горечь – так бывает – дети ведь воспринимают тебя именно такой, какая ты есть. Я всегда говорю им: «Не спешите восторгаться кем-то лишь потому, что он взрослый или говорит то-то и то-то, а сначала понаблюдайте за ним немного». Пожалуй, это мой лучший совет им. Понаблюдайте за людьми и сделайте собственные выводы. Я говорила им это и про себя. «Посмотрите, достойна ли я быть вашим другом. Ваше дело решить это через некоторое время».

   Слава для меня лишь временное и частичное счастье. Даже для беспризорницы, а именно такой я росла. Слава не годится для ежедневного рациона, она не может питать вас. Она лишь согреет вас немного, да и то на время. Это как черная икра. Вы знаете, икру приятно есть, но не тогда, когда ее надо есть ежедневно и взамен всех остальных блюд.

   Я не привыкла быть счастливой и потому не считала счастье чем-то обязательным для себя. В какой-то мере его давала супружеская жизнь. Видите ли, я росла не так, как средний американский ребёнок. Средний ребёнок всегда ожидает счастья, успеха, которые должны прийти в определённое время. Однако именно благодаря славе мне удалось встретить двух самых замечательных мужчин, каких только можно встретить, и выйти за них замуж.

   Я не думаю, что народ отвернется от меня, во всяком случае, по своей воле. Я люблю людей. «Зритель» пугает меня, вызывает у меня страх, а людей я люблю. Конечно, на них может повлиять пресса или студия, когда начинает распространять всевозможные истории. Но я думаю, что, когда народ идет смотреть фильмы, он может сам судить обо всем. Мы, люди, – странные существа и все же обладаем правом жить собственным умом.

   Однажды я оказалась, что называется, у финишной черты – это в самом деле могло быть моим концом. Когда г-н Миллер был под судом за «неуважение к конгрессу», какой-то чиновник заявил, что он должен назвать фамилии, и я должна его заставить их назвать, иначе мне грозил конец карьеры. На что я ответила: «Я горжусь позицией моего мужа и буду всегда стоять за него». – «С вами все кончено», – сказали мне в суде. – «Больше о вас никто никогда не услышит».

   Мне кажется, что вот это чувство обречённости таит в себе и какое-то облегчение. Это похоже на то, что испытываешь, когда не знаешь, у какой черты ты находишься, и вдруг оказывается, что у конечной, и ты вздыхаешь с облегчением: я сделала все, что могла. Но нет, ни в коем случае не сдаваться, надо все начинать сначала и обязательно верить и всегда соответствовать своим потенциальным возможностям.

   Сейчас я живу работой и общением с узким кругом друзей, на которых по-настоящему могу рассчитывать. Слава может плестись где-то сбоку, и привет, с меня довольно тебя – славы. И даже если она и дальше будет мне сопутствовать, я всегда знаю: это штука переменчивая. По крайней мере, это нечто мной уже испытанное, но отнюдь не то, чем я ныне живу.